Испуганный воробей маленькой Дуськи

Последний месяц зимы… Снег мы, конечно, видели, но ему до снегов моего детства как светлячку к Млечному пути.

Думаю, что в ту зиму мне точно было где-то три года и приближалось к четырем, потому что я – мартовская именинница. А младшей сестренки, которой я старше на четыре года с месяцами, еще не было.

С вечера начался сильный снегопад. Воробьи прятались под шифером над крыльцом, одного отец достал и отнес мне показать. Я была в восторге, хотела поцеловать птичку, а она неправильно меня поняла и крепко вцепилась клювом в нижнюю губу. Я завизжала так, что крыша поднялась. Не менее испуганного воробья с трудом отцепили и выпустили на свободу. А след на губе оставался еще много лет. Да и сейчас на холоде проступает.

Утром взрослые встали возить скот и я тоже вскочила. Мой отец был влюблен в географию, поэтому во всю стену у моей кроватки зацепил карту мира. Проснувшись, я всегда рассматривала те места, которые он мне показывал: Гималаи, Черное море, Одесса, Киев, Казахстан, Алма-Ата, Ташкент… Последний я любила больше всего, потому что папа каждый вечер натапливал печку, чтобы в доме было тепло «как в Ташкенти»

В это утро меня отвлекли от привычного созерцания встревоженные голоса родителей: снегом завалило входную дверь, хорошо что лопата еще от прошлого снегопада стояла в коридоре. Прокидав ход в сараю, а затем к воротам, отец сказал: «Пойду тещу откапываю».

Мама вбежала с улицы — повеяла холодом, начала греть руки под моим одеялом, приговаривая: «Сиди в тепленьком кубелечке и не вылезай, на дворе такая зюзя, что может нос отморозить!»

Немного погодя мама растопила печь, накормила меня молочной кашей и принялась вымешивать кныши. Они были похожи на два хлеба, внизу слеплены в одну и подпоясанные красивой косицей. Кныши в нашем селе выпекали раз в год, на Свят-вечер — по количеству дедов-бабов и крестных, которым следовало унести «ужин». У меня было две пары крестных. Но первый ужин, еще завидный, я несла, конечно же, бабе Марусе. «Ехала» у папы на руках, а рядом трепетала мама с завернутым в белый простой платок кнышом. Дома я посмотрела в зеркало и увидела, что и сама похожа на кныш или, скорее, на лепешку, закутанную во многие слои одежды, а сверху запнутую большим платком, концы которого проведены под руками и завязаны на спине большим узлом.

Дорогу днем ​​пролистали трактором. А бабкина маленькая избушка в конце села напоминала большую сугробу. Потому что была обложена снопами из кукурузы и присыпана сверху высокой снежной периной. Во дворе было снега заподлицо с соломенной крышей. Даже вишни спрятались с макушкой. С двух сторон от проложенного папой «тоннеля» снег лежал на высоте его роста. Вечерний мороз образовал довольно крепкий наст, который спокойно выдерживал мой вес. А в доме на горячей плите стояли ведра со снегом, который медленно становился водой.

Пока взрослые угощались, я попросилась поиграть с Вовкой Слюшенко — на бабьем углу тоже не уродилось девушек. Единственный сосед был старше лет на шесть-семь. Но это не мешало нам вместе вредить. Вот и теперь Вовка, которого тоже выдерживал наст, предложил мне зайти со стороны огорода, где крыша немного ниже. Потом он планировал подняться к дымоходу, который угадывался только струйками белого дыма, и съехать оттуда на санках позади дома — там «горька» покруче.

Парень принес и спустил по краю «тоннеля» маленькую стремянку для кур. Я, сопя как цыганский мех, вылезла к верхней ступени, дальше друг крепко схватил меня за шкурку и вытащил вверх. Большое зимнее солнце, садившееся за бабьим огородом, прослало красную дорожку до дымохода. Той сияющей полоской мы и поднимались: сначала Вовка, дергая за веревку сани, следом я, держась за сиденье. Вот мы и на горе. Меня друг посадил впереди себя, крепко обхватил руками, оттолкнулся и мы поехали навстречу ветру, который бросал в лицо пригоршню колючих льдинок. Казалось, что мы летим над селом, над степью, с засыпанной снегом лесной полосой вдали за полем, и над целым миром! Щеки горят, где-то внутри в животе, — под платком, пальтечком, тремя штанишками, телогрейкой, кофтой, кофточкой, баевым халатом, простым платьицем, распашонкой и маечкой — взрывается восторг пополам со страхом и эйфорией.

Когда съехали не менее трех раз, взрослым показалось странным хлопанье на хате. Бабушка вышла посмотреть что за тряски там толчется. Ничего не увидела и ласково покричала: «Дусяня, где ты? Иди уж на печь греться!» Меня не было нигде видно и я молчала, потому что мы как раз карабкались на дом. «Дусяяя! Дууууся!», — окликала баба Маруся, отыскивая меня взглядом. И вдруг заметила на белом фоне у трубы две черные фигуры с санками. «Гииииииииииии, Дууунько! — всплеснула руками. Из голоса бабушки выветрилась вся кротость. — Ах ты же, вехра! А ну слезай, летара такая, да бегом мне! Так что же сорвиголова, а не девушка! Папа с мамой тоже выскочили из дома и побледнели на виду, увидев как Вовка с санками будто заяц дал стрекача через огород домой, а я скатываюсь из дома – вся заснеженная и похожая на большой валок белой глины с ручками и ножками. Скачиваюсь и смеюсь, потому что так еще лучше, чем на санках!

…В доме просила, чтобы только очень сердитому всегда соседу, дяде Алешке, ничего не говорили. Потому что он безжалостно побьет Волку. А Вовка хороший, вырастет, выучится на врача и всем поможет — у бабы больше не будут болеть ни крестец, ни душа…

Когда я подросла, а Вовка поехал в Николаев в свой институт, не раз залезала на бабий дом — гонять кур. В летнюю жару они часто сидели и даже ночевали на вишнях. А оттуда перелетали на крышу и разгребали солому. Этот лед, что на фотографии, черниговский. Приблизительно 10-летней давности.

Евдокия Тютюнник