Баллада о квашеных помидорах

История квашеных помидоров начинается ранней весной, когда ваша старуха и как будто уже никуда «неугодна» прабабушка, вместо часами звать к себе смерть или наоборот просить бога продлить ей возраст, вдруг достает из-под кровати узелки и котомки, ворочки, газетные пакеты, порванные целлофан пакетики, а иногда и куски из чистого небеленого полотна. Ваша прабабушка раскладывает все это на коленях, садится у окна и долго шевелит, перетряхивает, перебирает: — Вот, наверное, прошлые, сливки… или нет… это, наверное, те, что Манька привезла из Песчаного. .какие же его, у чертова отца, сажает?

Ваша баба, собственно, дедова женщина, – не забудьте же, что она баба только вам, а кому-то как раз противная, ленивая и ругательная невестка – каждый раз пытается сорвать священное таинство подготовки семян. Она достает из своей пропахшей хлебом сумки магазинные пакетики с семенами и тыкает их прабабу в глаза: – Вот, нато, смотрите! Какое хорошо! Сортово! А в ваших узлах – там черти водятся! Я вот их выброшу! Ваша прабабушка удивленно пожимает плечами, бросает на «ту манию» пренебрежительный взгляд и цедит сквозь зубы: — Ольгоооо… ош не лез…

Заканчивается все каждый раз одним и тем же – невестка надевает новую бумажную кохту в четырех пуговицах и убегает в „свою квартиру”, трехкомнатную, с ванной и телевизором, в котором на выбор – звук или изображение. На прощание она обещает, что здесь больше даже ноги ее не будет, клянется, что в этом году ничего не будет сажать вообще, что ее пенсии вполне хватит на мешок картофеля и три луковицы на всю зиму, констатирует, что в этом доме никогда ничего толкового не будет , потому что она проклята богом и людьми. А вот прекрасные сортовые семена по три двадцать за пакетик она с собой возьмет!

— Чтоб тебя и за пупа взяло, — привычно посылает ей вслед ваша прабабушка и продолжает свой пристальный труд… А на улице стучит калитка, сердито пыхтят синие соседские Жигули, лежит наметенная, но еще не сожженная прошлогодняя листва, и уже пробивается из ветвей новая. Осокоры в берегу стоят в воде по колено, наступает вечер, уже цветут извечные болотные петушки. Вам хочется гулять, хочется дышать дымом, хочется ходить ходуном от весеннего воздуха, а ваш дед смотрит телевизор, сотрясается от смеха, гладит кота, одевает и снимает очки…

Уже ночью вы застанете семена в щербатых горшочках, набитых мисочках и дырявых кастрюльках – замоченными в воде. Будет биться нетля в окно, вы будете есть яичницу с салом и привычно удивляетесь – как из такой чертовщины может вырасти что-нибудь стоящее. Но вы ни разу не сомневались в своей прабабе. Через неделю или полторы утром вы выйдете на улицу и увидите, что прабабушка ваша на грядке. И это не сама. А вдвоем с блудной невесткой. Ставят шесты, тяпкой делают бороздки, вбрасывают туда толстые набухшие семена. Никакой рассады – сразу в живую землю.

Ваша баба, увидев вас, расцветает на полполя и кричит: – Сереоожику! А иди сюда, мой сладенький мармеладик! Вы чего-то будто стесняетесь, но идете на ватных ногах и целуете свою блудную бабу в красные распахнутые щеки, тайно лезете ей в карман в поисках какой-нибудь конфеты и находите что-то – театральную или чаще всего мятную, сама баба мятных не любила, говорила, что от них во рту холодно.

Ваша прабабушка пережила невестку лет на семь. Саркома. Весной баба начала немного задыхаться, в конце лета уже не могла донести от колодца полведра воды, всю осень пролежала в больнице, а в середине декабря умерла. Вам никогда не забыть, как мать, уже тогда, когда все было ясно и понятно, послала вас паковать бабьи вещи в ее городской квартире. Читателям будет не очень интересно знать, как долго вы сидели в комнате, не зная, что куда положить и зачем. Просто на ваших глазах самые важные и самые дорогие в жизни предметы превращались в старье, становились легче, становились невидимой пылью. Вы вдыхали пыль от ее старых лент, от ее вишневых и зеленых платьев, от простыней, от набитого фарфора, от бесчисленных чепирадлистых статуэток, и почти не чувствовали этого. Вы складывали ее прежние вещи в картонные ящики, заклеивали их скотчем и закуривали папиросу над каждым. Запах дыма смешивался с запахом пыли, с запахом рассыпанных пряностей, столетних духов, индийского мыла и увядших вишневых наливок. Вещи иногда шевелились и стонали — то ли от тесноты, то ли от чего-то другого. Вещи уже тогда знали, что их растыкают соседям, а остальные вынесут на помойку. Они знали, а вы еще не совсем.

Для вас эта полуобжитая квартира с вечно пустым холодильником, засохшим кактусом на подоконнике и чайным грибом в банке когда-то была спасением от отчима, скандалов, истерик и всего вечного дурдома родного дома. Когда вы сложили все вещи и вдохнули всю пыль, когда сели на пол и закурили уже в последний раз, вам потемнело в глазах. Где-то рядом уже стояла суровая зимняя ночь, но шторы были не сняты. Тогда вы сняли все шторы – и квартира стала еще страшнее, еще необычнее, еще пустее – насквозь. Как вы оттуда шли, слыша, что она вам вздыхает вслед и зовет назад, пока не хочется вспоминать.

Потом в квартире сделали евроремонт, поваляли все стены, и ничто больше, ничто больше не напоминает там о бабушке. Зато в селе, перед причелковыми окнами до сих пор растет три куста пионов. Двадцать зим на них дышали, а они до сих пор есть – белая, розовая, и совсем красная. Приедешь, сядешь перед ней на корточки, и невольно поцелуешь в разгоряченную щеку…

…За месяц ваши бабы уже полют грядку, ругаются, что не неделю, так и сдувается бузковая кохта и фыркают соседские жигули, а помидорам то безразлично – растут. Каждое утро, идя к реке трясти ятере, вы смотрите на их желтый цветок и зело, что особенно терпко пахнет, если сорвать листик и размять в руках. Совсем скоро там появляются и маленькие зеленые помидорчики, потом их становится больше и больше, и даже так много, что они валяют наземь стебель. Тогда ваш дед настругивает шест, а прабабушка нарезает веревку, и они подвязывают опалы стебли.

Вы купаетесь, едите клубнику и ранние огурцы, делаете вред, пробиваете ногу гвоздем, впервые целуетесь, впервые пробуете самогонку и, к большому сожалению, не можете так уж достоверно рассказать, как именно растет помидор. Его жизнь проходит параллельно вашей, а параллельные линии, как известно, никогда не пересекаются. Уже сейчас, когда прошло лет и лет, вы можете о чем-то вспоминать и о чем-то сожалеть, бессильно сердиться на себя, что мало помогали своей прабабушке, что мало просто были с ней рядом, хотя и было вашим величайшим детским страхом – представить, что она когда-нибудь умрет.

Умерла она летом. Перед этим две недели лежала, не вставая, не пила и не ела. Даже вареной колбасы и школьных конфет. Вам тогда было уже двадцать четыре, а ей девяносто четыре. Она пережила всех братьев и сестер, трех жен деда и даже одного внука. Когда вы наклонялись в последний раз ее поцеловать, перед тем как век гроба должны были уже забивать, вам чего-то невыносимо захотелось хорошо запомнить этот миг. И потому вы прильнули к ее лбу, наверное, слишком надолго, потому что сзади уже начали дергать за рукав и спрашивать: – Тебе не плохо? Плохо вам стало позже, к осени, когда дед стал сносить в дом желтоватые, зеленоватые и совсем красные помидоры, когда дед по привычке складывал их на подоконник, чтобы доходили до спелости. И лежали они там и месяц, и два, и три. Покрывались плесенью, мхом, просто гнили, коричневая уха стекала по стенам, на пол. И не было на то никакого совета. И вы собирали их из окон, и выносили в берег, на помойку. Пожалуй, только тогда вы действительно поняли, что прабабушка ваша умерла, что она на том свете и что этот мир – это так неизмеримо далеко, что не достать даже несделанной работой.

А между тем находили бочку – в погребнике, или на чердаке. Выкатывали на улицу и много раз мыли, с крапивой, но без мыла – боже упаси. Тогда обдавали ее кипятком, тогда заливали водой и оставляли так на несколько дней – пусть набухнет, потому что рассохлась. И уже потом носили в ведрах помидоры, мыли-перемывали, таскали серую соль из мешка, ладили рассол. В рассол щедро вбрасывали зонтики укропа, вишневых, смородиновых и дубовых листьев, а еще хрена – листьев и корешков. Высыпали туда помидоры из ведер, сверху накрывали двумя дубовыми дощечками и привешивали камнем.

Уже на следующий день с самого утра вы ныряли в погреб и доставали из кадки помидор. Прабаба смеялась и ругала: – Да куда… еще не просолело. Вы брали в руки тугой помидор, пробовали и разочарованно вздыхали. Для разочарования и уныния у вас было много поводов – лето заканчивалось.

А потом наступало проклятое первое сентября, и вас железными когтями вытаскивала из рая семья и школа. Поведение два, дневник, ремешок, бесконечные нотации – вкус и запах страха. Жизнь – с субботы до субботы. Пережидание. Укрывательство. Вы жили так сжато, что почти не занимали места в мире. Вас было мало. Зато в субботу вы росли. В субботу после последнего урока, не дожидаясь никакого глупого автобуса, вы пешком шли в деревню. Четыре километра счастья.

А в деревне была осень. Ранняя-ранняя. На удочку в это время хорошо клевали красноперки. Баба их жарила вечером – они так радостно и весело шкварчали, так удивительно пахли, словно и мечтали всю жизнь, чтобы вы их поймали, чтобы ваша прабабушка их очистила, обтрепала, выкачала в отрубях и зажарила в пахучем масле, когда солнце уже сеет. дым от огудения стелется низко… – Бабо! А помидоры же! – кричите вы так громко, вдруг вспомнив о них, что прабабушка сойдется. – Пусть Господь милует, заступа и отводит… да завтра… там в погребе, наверное, и света нет… пусть завтра дедушка вытащит.

Какое там! Вы опрометью бросаетесь в погребник, открываете крышку и ныряете в глубину и прохладу. Свекла и картофель, немного моркови. Кастрюля с капустой, здоровенные десятилитровые банки с огурцами и… помидоооооооори!!!… Вот они! Бросаете в сторону просоленный серый камень, аккуратно вытаскиваете доски и накладываете огромную алюминиевую миску вверх. Еще немного любуетесь мутным рассолом, вдыхаете прокисший и прогорклый дух зелени и плодов. Вылезаете с миской вверх и наконец вносите их в дом.

И когда вы берете в руки первого за осень помидора, вы даже не решаетесь его сразу есть – любуетесь. Сквозь тоненькую кожуру при свете лампочки вы видите, как бродит там сок и сияют крошечные семена. Есть надо очень осторожно, потому что как только откусишь, как оттуда прямо-таки брызнет рассол. Вкус детства и счастья – кислый, сброженный, невероятно свежий и прохладный. Съев один, берете и второй, и третий, уже не в силах остановиться. Вместе с кожурой и хвостиком. К самозабвению. Не помня о рыбе, о бабушке и о субботе. Потому что это не еда – это алкоголь. Это какая-то нирванная, пропасть, в которой приятно тонут ваши детские трагедии, ваша недетская нервозность и ужас.

Опустевшая миска утром напоминает вашу опустевшую душу. Это воскресенье. Худший день недели. Надо возвращаться домой. Школа. Вас немного морозит. – Не опоздай. Лучше засветло иди.

Четыре километра горя. Вы так давно забыли этот вкус. Жизнь приучила к другим вкусам. Теперь вы любите крепкий черный кофе без сахара, а лет два назад попробовали каперсы – это маринованные почки какого-то дерева – и они вам очень пришлись по вкусу. Хвалить бога, еще не скатившиеся к фуа-гра. Правда, вы до сих пор не научились пить городское молоко из пакетов, но тут уж что поделаешь… вряд ли когда-нибудь и научитесь…

Но на днях, возвращаясь с работы, в очках с оправой, которая стоит где-то четыре пенсии вашей покойной прабабушки, после опостылевшего маркетинга и рекламы, вы набрали их в одном маленьком магазинчике. Их, их – квашеные помидоры. Вы на них смотрели с сарказмом, не поверили им, потому что в такое верить нельзя и не надо. Стоили они семь гривен за килограмм. Вы не были мелочными и купили два килограмма. Принесли в целлофановых пакетиках, довольно безразлично высыпали в тарелку, достали один и по давней привычке поднесли к глазам – под тоненькой кожурой бродил рассол и светились семена. Вы решились и отведали. Ухватились уже в сумерках, перед пустой миской с темно-зеленым листочком. В голове было пусто. Глаза чего-то жгли и чесались. Вы натерли их солеными руками.

Сергей ОСОКА